Из дальнего угла Петербургской губернии
((Московские ведомости. 1863. № 34. 20 июня. Четверг. С. 3. Под статьей подпись: «***» Июня 6-го.)
Один весьма умный и наблюдательный старичок, недавно объехавший несколько внутренних и самых населенных русских губерний, рассказывал мне, что, насколько он в силах припомнить, настоящее патриотическое движение в массах сельского населения, чрезвычайно сходно с народным движением 1812 года, во вторую половину кампании. Только после занятия Москвы французами и слухах о святотатствах там совершенных, говорил мне старичок, в народе появилось то озлобление и то сумрачное стремление схватиться с супостатом, без которых многие подвиги и многие ужасы двенадцатого года остались бы неразгаданными. В настоящее время простой народ совершенно также озлоблен и совершенно также сумрачен в своем гневе. Жестокости польских мятежников, слухи о том, что Поляк зовет на Русскую землю Француза, даже самые рассказы о том, что тот же Поляк хочет отнять Киев с его святыми местами, еще не достаточны для объяснения такого озлобления. Чтобы вполне понять его и даже разделить до известной степени, надо вспомнить, что неожиданная буря застала нас в самую важную и благотворную эпоху крестьянского дела, когда спокойствие так необходимо, когда руки так нужны, когда самый последний из сельских жителей понимает, что в его руках находится прямое и небывалое до сих пор улучшение собственного быта. Потревожьте простого человека в ту пору, когда он расположен без устали работать на себя и видит производимую выгоду в своей работе, потревожьте его посреди такой работы, и вы увидит, что он вам скажет. Вся земледельческая Россия глубоко растревожена именно в такую пору.
Хотя край, в котором я нахожусь теперь, по своему скудному населению не удобен для патриотических демонстраций, нельзя не сказать однако же, что сейчас приведенные замечания верны относительно его, как верны они относительно местностей с более компактным населением. В удельных и вообще казенных имениях, которыя у нас расположены по главным путям сообщения со столицей, составлялось и составляется весьма много всеподданнейших писем с выражением готовности на все военные жертвы, снаряжаются депутации в С.-Петербург, и все это делается единогласно, без всякаго чиновничьего подстрекательства, которое теперь невозможно. В бывших помещичьих деревнях и вообще на пунктах более земледельческих нежели промышленных, подобные демонстрации редки, потому что крестьянин весь поглощен переменами в своем хозяйстве, и для больших сходов решительно не имеет времени. Но чувства его совершенно те же, в чем не трудно убедиться после самого простого наблюдения; даже кажется мне, что озлобления в бывшем помещичьем крестьянине более нежели в его собрате, не знавшем крепостного состояния. Весть о том, что у Государя давшего ему волю – оказались враги и зложелатели, не может не раздражать простого человека, и без воли привыкшего глядеть на Царя, как на источник правды и доблести.
Одно скверное, хотя и совершенно случайное обстоятельство, происшедшее около половины мая месяца придавало особенную рельефность всем вышесказанным чувствам и побуждениям. Семнадцатого числа в маленьком и небогатом, хотя очень часто упоминаемом в русской истории, городе Гдове сгорело около сорока домов. Причина пожара, как слышно, совершенно лишена всякой таинственности: в доме, где готовился пир по случаю каких-то поминок, выкинуло из трубы; при сильном ветре огонь распространился с большой силой, – а всякий знает, каковы средства бедного уездного городка при подобных катастрофах. Тем не менее, при общем настроении умов, и при воспоминании о прошлогодних бедах в Петербурге и окрестном крае, на много десятков верст в разныя стороны распространилось раздражение, с его всегдашними последствиями., то есть подозрительностью и тревожными слухами. По многим деревням устроены дневные и ночные караулы, народ зорко следит за проезжими и особенно прохожими; в разговорах с знакомым человеком большая часть крестьян сообщает, что бездельники, согласясь с Поляками, поджигали Гдов и замышляют разныя гадости. Обратите внимание на это слово бездельники, слово до прошлого года не употреблявшееся крестьянами нашей стороны и вообще, как кажется, не входившее в состав бранных слов простого человека. Со времени петербургских пожаров, оно стало употребляться в крае, очень часто с прибавлением питерския! Сколько я могу судить выражение бездельник, питерский бездельник, обозначает у крестьян не столько вора и поджигателя для грабительских целей, сколько распространителя вредных слухов, подметных листков, облыжных грамот, вообще особу смущающую народ, обманщика, изменника и предателя. «Известно кто такие бездельники!», сказал мне мужичок, от которого я старался добиться более ясного определения этому выражению: «бездельники это выходит, Государю нашему супостаты».
Несмотря на то что со времени гдовского пожара прошло уже довольно много времени, раздражение народа не утихло, да и едва ли утихнет в это лето. Сообщение со станцией у нас легко, новости приходят часто, мы все знаем, что Поляк продолжает накликать Француза, что в Белоруссии изменщики развозили по деревням облыжные грамоты о воле, а на Волге даже бродили с фальшивыми манифестами. При таких вестях, подозрительность не удивительна, и я усердно предостерегаю иных петербургских дачников, предпринимавших в прежние годы большия пешеходныя странствования, с ночлегами по деревням и наблюдениями нравов, чтобы за это лето они были как нельзя осмотрительнее по части своих видов, своих разговоров с крестьянами и даже по части самой одежды. Из за какого нибудь неловкого разговора о воле, может быть даже из за причудливо-скромного летнего плаща, и бумаг в кармане, в иной деревне пешеход-любитель может попасть в такую историю, перед которою знаменитые страдания г. Якушкина в городе Пскове покажутся самою невинною интермедиею.
В следующем письме моем сообщу вам о ходе хозяйственных дел в нашем крае, не вдаваясь ни в какия общия соображения и ограничиваясь наблюдениями и верными слухами лишь по одной, весьма небольшой местности. В нашем мировом участке, благодаря многим счастливым условиям, а более всего деятельности мирового посредника, дельнее и неутомимей которого конечно нет ни одного посредника во всем столь достойном штате мировых учреждений, уставныя грамоты готовы все, и были готовы гораздо ранее 19-го февраля настоящего года. Простой народ еще за прошлое лето был совершенно отрезвлен относительно новой воли и всех несбыточных расчетов. Ни военных экзекуций, ни даже полицейских умиротворений во всем уезде не было с самого начала крестьянского дела. Но относительно работ, цен на труд, найма земель, обработки полей из половины и всякаго соглашения к обоюдной выгоде крестьян и помещиков существует еще порядочный хаос. На пространстве тридцати верст вы найдете имения с правильным вольным трудом, имения с брошенным хозяйством, имения с полями, отданными из полу, найдете и поденный труд, и сделки с крестьянскими общинами. У нас годовая цена рабочему 50 руб. при весьма простом довольстве, а за сорок верст от меня рабочие просят по 80 руб. на постоянной мясной пище. В одном месте крестьянин нанимается в год как на барщину на три дня в неделю, со своею лошадью и орудиями за 55 руб., в другом он вовсе не хочет наниматься, а увеличивает собственную запашку втрое, не имея достаточного количества удобрения. Все это пройдет и войдет в разумную колею, но, кажется мне, что уловить и передать некоторые черты настоящего хозяйственного хаоса будет делом не совсем лишним.
Из дальнего угла Петербургской губернии
(Московские ведомости. 1863. № 143. 2 июля. С. 3. Под статьей подпись: «***» Июнь 1863)
Нет никакого сомнения в том, что в России (преимущественно в центральной ее части) имеются счастливые местности, где землевладельцы не только не понесли никаких потерь по крестьянскому делу, – но, вследствие высокой цены земель, густаго населения и любви крестьян к полевому труду, остались в выигрыше, а в последствии выиграют еще более. Наш северный край находится в совершенно ином положении: в нем земли много и она ценится не высоко, население редко, да сверх того положительно не любит заниматься земледелием. Прибавьте к этому, что огромное количество помещиков также мало любит сельское дело, как их бывшия крестьяне, что большая часть бывших имений до сих пор была в руках старост и управляющих, и что абсентеизм из имений всегда был очень силен, по случаю близости столицы. Вследствие всего этого, потери помещиков велики, и ее более усилены общим безденежьем и отсутствием кредита.
Больше всего, как и следовало ожидать, пострадал несметный класс помещиков добрых, ленивых и распущенных. Этот класс чрезвычайно велик, хотя многие наши писатели, никогда не живавшие в деревне, во всю свою жизнь утверждали совершенно противное. Не ходя далеко, я, кругом себя, в районе сорока или пятидесяти верст, могу насчитать несколько имений, где, за много лет, помещик не позволял себе приказать ни одного телеснаго наказания, где крестьяне распоряжались в помещичьих землях как дома, и где не только не видно было тени какой нибудь строгости в управлении, но где лентяй и гуляка имел все льготы перед честным тружеником. Несмотря на кроткое правление, в имениях этих порядка было мало, и чего еще страннее, с началом освобождения они оказались самыми беспокойными, самыми неподатливыми на всякое соглашение. Оттого добряки, правившие своими владениями по методу rois-fain?ants, стали нести потери за потерями. Последние два лета обязанного труда, так облегчившие переходную пору, для них оказались порою мучений и убытков, ибо крестьяне, рассчитывая на их безгласность, работали отвратительно. При составлении уставных грамот те же крестьяне, вследствие тех же расчетов, предъявляли самыя невозможные требования, упорствовали, тянули дело, убили время, и что всего горче для мирного владельца, не только не высказывали никаких благодарений за прошлое правление, но открыто считали своего бывшего помещика каким-то слабоумным разгильдяем. Словно какой-то инстинкт объяснял им, что доброта, порожденная распущенностью, не стоит признательности, и что управление людьми, хотя бы и жесткое, но основанное на справедливости, в десять раз почтеннее той ленивой гуманности, от которой плуты и каверзники всегда выигрывают перед честным, безответно исполняющим свое дело крестьянином. Наконец обязательный труд покончен, грамота составлена с всевозможными уступками, но для доброго помещика-ленивца все идут потери. Бывшие подданные, а теперешние соседи смотрят на него и его земли как иной любитель казенной собственности смотрит на казну сея оброчными статьями. Во всем касающемся вольного труда, найма земли, обоюдных соглашений они его жмут без зазрения совести, иногда жут до того что сами остаются в накладе. У взыскательного коротко говорящего, дельного помещика рабочие нанимаются без хлопот, за сходную цену, – у смирного ленивца вольныя рабочие, та же барщина. У соседа крестьяне нанимают покос за хорошие деньги или уплачивают работой за сено, – у него везде потравы, всюду мужик норовит иметь выгоду, не платя ни гроша, или отделываясь ничтожною работою. Таким образом, убыток идет повсюду, и средств к поправлению дела не оказывается.
Второй разряд помещиков, очень пострадавших в денежном отношении от нового порядка, есть разряд интересный и достойный лучшей участи. Это люди очень горячие и ретивые, по большей части новые и не охлажденные еще житейским опытом, жадные до перемен и выжиданию неспособные. Они редко пользуются особенною любовью соседей и их хозяйственныя неудачи возбуждают мало сочувствия, хотя неудачи эти, как мы сейчас увидим, имеют свою чрезвычайно полезную сторон. С обнародованием первых манифестов, ретивые помещики, о которых я говорю, очертя голову и не щадя денег, пустились творить реформы в своем хозяйстве. Ни заводчики, ни советы выжидателей, ни предостережения посланным самою судьбой, не охладили их горячности. Они выписали себе Прусаков, Мекленбургцев и даже Саксонцев, не взирая на то что многие агенты и компании с которыми они имели дело по добыванию рабочих, дозволяли себе самое мерзкое надувательство. Русских вольных рабочих они хватали где попало, в ту самую пору, когда еще дело было внове и от семьи своей в работу шли по большей части одни негодяи. Машин добыли они всяких, начиная с молотильной, без которой невозможно сколько-нибудь обширное хозяйство, до жатвенной какая может быть хороша на равнинах девоншинских, но у нас обыкновенно ломается с первого дня употребления, при общем посмеянии жителей. Несмотря на весь скептицизм и недоверие к этим еще незакаленным практикою силам, приятно было видеть такую энергию начинаний, приятно было слушать расчеты и выводы будущих доходов, в отдалении видеть перед собою результаты своевременных преобразований. Никак не хотелось верить, что эти расчеты – дело одного горячего воображения, и что итоги будут так мало соответствовать блестящим ожиданиям… Но увы! Теперь уже невозможно сомневаться и себя обманывать. Энергическое начинание кончилось печальнейшим из всех хозяйственных fiasco. Иностранцы, выписанные второпях, часто чрез содействие реши тельных плутов, оказались сварливыми празднолюбцами, половина сельскохозяйственных машин сокрушилась в прах и печально гниет под сенью разных сараев, артели русских рабочих, взятых без разбора, из молодцов отличавшихся на петербургских сигарных фабриках, никак не годятся в дело, где надо работать животом и грудью с охотой и пониманием. А там еще урожай не соответствовал даже скромному приблизительному расчет; а там, вследствие неверных соображений, пришлось кормить скот покупным кормом… в только что произведенных реформах оказалась надобность произвести новую радикальную реформу, и дефицит оказался ужасным.
Я сказал уже, что сочувствия к этим бедствиям у соседей нет никакого. А между тем сами эти бедствия спасли и их, и меня, и отдаленных от нас выжидателей от множества пагубных опытов. Без ретивых помещиков, своими боками изведавших стоимость нововведений, может быть и ваш покорнейший слуга нынешний год посылал бы в Дрезден за пьяными Саксонцами, а осторожный сосед Петр Иванович, у которого хозяйство теперь идет как по маслу, – произносил бы потоки крепких всероссийских слов над обломками какого-нибудь локомобиля. Теперь никто в нашем крае не разоряется на выписку Мекленбургцев и жатвенной машины не возьмет даром. Нужно ли говорить, кому мы обязаны за это и за многое другое по части хозяйственных опытов?
Грустнее всего была неудача ретивых молодых хозяев в их сделках с своими крестьянами ( в обществах), по части обработки полей или сдачи им разных оброчных статей за известную работу. Тут было потрачено много добрых побуждений, и хотя конечно расчет был основан на взаимной выгоде, но желание сблизиться с ними в отношения добрых соседей играло значительную роль. Увы! Начинания эти пошли прахом, выгод не доставили, повели к спорам и дурной работе, а потом к расторжению условий. В прошлом году еще многия из наших помещиков сдавали известной деревне или деревням довольно обширныя запашки для обработки за известную плату, или долю сбора; теперь это кончилось. Никто не хочет иметь дел с целою деревней, с крестьянским обществом, даже с небольшою компанией согласившихся мужиков. С отдельным хозяином, всякий входит в сношения охотно, с собранием крестьян даже и уговора не бывает. А почему это происходит, я расскажу в следующем моем послании.
Из дальнего угла Петербургской губернии
(Московские ведомости. 1863. № 158. 19 июля. С. 3. Под статьей подпись: «***».III. 10-го июля)
В последнем письме моем я говорил, что хозяйственные сделки помещиков с крестьянскими обществами и вообще с крестьянами в несколько значительных массах оканчиваются постоянно по общему неудовольствию. А в то время же время сделки с отдельными лицами, семьями, небольшими артелями – идут как нельзя удовлетворительнее. Сдайте, например, ваши поля такой-то деревне, с тем чтобы крестьяне, за известную плату или долю сбора, их для вас обработали; сначала сделка пойдет бойко, но по прошествии самого короткого времени работы начнут идти вяло, несвоевременно, а крестьяне перессорятся и с нами, и между собою. Отдайте другой деревне часть ваших покосов иль половины, – и лучшая пора для работы будет пропущена, а при дележе произойдет шильничество, коли не явная недобросовестность. Между тем отдельная семья мужиков, взяв у вас на тех же условиях, две десятины поля и клочок покоса, станет трудиться прекрасно, и честно выполнит условие и возобновит его на следующий год! Почему это происходит? Нужно ли тут видеть результат антагонизма между сословиями, или происки мелких деревенских агитаторов, или неспособность самих помещиков к дельному наблюдению за исполнением условий? Нам кажется, что ничего подобного тут нет, но что хозяйственныя дела, за которые крестьяне берутся целыми обществами, не удаются точно потому же, почему у нас не удаются большая часть акционерных предприятий. Крестьянин, как и дворянин, весьма слаб по части согласия, а еще более там, где требуется подчинение людям знающим, – для своей же выгоды. Спросите всякого человека, ведущаго коммерческие дела: с кем ему надежнее вести сношения, с отдельным ли, хорошей репутации капиталистом, или с крикливым акционерным обществом, хотя бы это общество находилось и в цветущем состоянии?
Настоящим летом я хорошо узнал до какой степени крестьяне, каждый сам по себе, умны и зорки в хозяйственном деле, и как они делают промах за промахом там, где их соберется большая компания. В мае месяце, одна из деревень того имения, где нахожусь я, прислала партию доверенных от нея и сладкоречивых хозяев, чтобы нанять у помещика часть покосов, которых у него оказывалось слишком много. Помещик сказал что охотно отдаст все эти покосы из половины, и после самых коротких переговоров, сделка была заключена. Но когда доверенныя мужи сообщили о сем миру, в обществе тотчас же воздвиглись ораторы (совершенно как в наших петербургских компаниях), бойкие на язык, но никакими хозяйственными подвигами не известные и даже скорее голые чем зажиточные. По их убеждению, условия были никуда не годны, и помещик переменит их без труда, потому что ему круто, нанятых рабочих у него немного и покосы могут пропасть даром. Итак, в первый праздник, на барский двор явилась новая депутация, усиленная ораторами, так недавно себя показавшими. Они сообщили, что мир не утверждает прежней сделки что за покосы, вместо половины собраннаго сена, он предлагает или денежную плату (ничтожную до смешного) или один день работы по вывозке навоза. Помещик засмеялся, и не тратя лишних слов, ушел к себе, ораторы тоже ушли, совершенно уверенные что к поре сенокоса их пригласят опять и согласятся на все их условия. Этим уверением они успокоили и мир, начинавший ворчать на их вмешательство.
Но едва по соседним деревням и имениям стало известно, что в такой то мызе, у помещика отдаются покосы из половины, как со всех сторон к нему явились лучшие и надежнейшие домохозяева. Тот брал одну десятину, тот две; иной, согласясь с семьей соседа, выпрашивал пять, и в два дня, половина свободных лугов была разобрана. Но что всего горше для мира, отдельные крестьяне из его же среды, из самой нанимавшей деревни, поспешили явиться поодиночке, и еще в два дня расхватали остальную землю, простирая конкуренцию до того, что предлагали, кроме половинного сбора, еще особыя дни полевой работы! И хотя вместо одного условия с одним обществом, пришлось заключить их десять или пятнадцать с отдельными лицами, но это неудобство вознаградилось полною исправностью работ, исправностью такою безукоризненною, что, право, всякий Немец на нее полюбовался бы.
Не знаю как в деревнях черноземной полосы России, – но в нашем крае крестьянин не очень стесняется миром, и даже если мир косится на него, то слишком хорошо знает, что стоит ему лишь разбогатеть, и тот же грозный мир смягчит свое обхождение. А умному и сильному семьей крестьянину, при теперешнем ходе дел, разбогатеть не трудно. Везде нужны руки, везде надежный человек ценится; повсюду, вследствие сокращения запашек предстоят пути к выгодным сделкам с землевладельцами. Еще задолго до освобождения крепостных, у нас имелись мужички, нанимавшие полей или лугов более чем имеет их иной помещик средней руки, теперь число таких счастливцев увеличится и станет увеличиваться с каждым годом. Упадок заработков в столице и дороговизна петербургской жизни еще более направят наш народ к земледелию; начало этого и теперь очень видно. В прошлом году еще вольные рабочие поневоле выбирались из людей посредственных: все лучшее и свободное рвалось в город. В настоящее время, при составлении небольшой партии рабочих, можно рассчитывать на лучшую молодежь соседних селений.
В прошлом году у нас было в большом ходу мнение о том, что вольный труд без постоянного и неотступного за ним наблюдения, окажется хуже труда обязанного. Каюсь в том, что я до некоторой степени делил это мнение, и, подобно многим моим соседям, сознавая свою полную неспособность к неотступному наблюдению за чем бы то ни было, чаял полной погибели хозяйства при новых условиях. Откуда зародилось такое странное недоверие к истине, признанной целым миром? Зародилось оно, во–первых, от неудачных попыток, затеянных сгоряча, при дурном выборе рабочих (как оно было прошлого года). Но более всего тут действовало наше помещичье недоверие к печати и ея усердным похвалам по поводу вольнаго труда. Журналы и газеты говорили на этот раз правду, но мы, помещики, имеем свое особливое воззрение на газеты и журналы. Все от нас отдаленное, совершающееся на воздухе, мы готовы принимать за чистую монету; за то всякое печатное суждение, прямо касающееся наших дел, постоянно кажется нам фальшивою ассигнациею. Сообщите нам, например, что граф Кавур бездельник, а сэр Роберт Пиль угнетатель народа, что с помощью дикаго террора можно довести страну до сладчайшаго процветания, что все люди не крайних мнений – подлые дураки, мы это прочтем очень спокойно, пожалуй, скажем, как судья у Гоголя: «бойкое перо у этого человека». Дело до нас не касается, и мы думаем при этом: «коли и заврался писака, мне-то какое дело!» Но чуть печатная речь коснется до хозяйства полеваго, лесов, цены на хлеб и оброка, тут уж извините – мы скептичны и даже свирепы в своем недоверии; даже наискромнейшая речь книжнаго человека кажется нас преднамеренною ложью. Надобно видеть с каким презрением просматриваются и комментируются у нас все журнальные статьи о сельских делах, если они не подписаны: «помещик такой-то губернии», «мировой посредник». За бедными журнальными ратоборцами не оставляется даже самых простых прав на доверие, потому-то все печатныя похвалы вольному труду породили недоброе расположение и к самому этому труду, и к лицам его восхваляющим.
К счастию, опыт сделал свое и победоносно восстановил добрую славу вольного труда в сельском хозяйстве. Без всякаго неотступнаго набюдения и стояния около работ? пять человек без усилий выполняют то? что на барщине делалось пятнадцатью. Со стороны землевладельца никаких лишних трудов не требуется по надзору, за исключением только одного: рабочие должны быть выбраны тщательно, с большим разбором, – но трудно ли это в деревне, где всякий взрослый парень, так сказать, носит с собой свою добрую или худую славу? Для облегчения себя, помещик обыкновенно выбирает из своей новой артели наемных людей надежнейшаго работника и поручает ему надзор за другими, а иногда и просто делает из него нечто вроде старосты. Эти выборные люди до того ревностны (может быть это лишь на первых порах), что за ними самими надо иногда приглядывать. Так и мне пришлось обуздать ретивость шефа моих рабочих, который придумал будить людей и вести их на работу в начале пятаго часа по полудни, что здесь не в обычае.
Относительно помещения наш рабочий не взыскателен, насчет продовольствия в иных местах требователен, в других всем доволен. Конечно он возопиет там, где его вздумают кормить не до сыта, или какою-нибудь совершенною дрянью, но этого самый простой разчет не дозволит. При такой честной и горячей работе, какая теперь идет повсюду, люди исхудают и ослабеют, если хозяин перестанет заботиться о их желудках.
Благодаря всему этому, о чем я так подробно рассказывал, в большей части имений нашего края хозяйство идет таким образом. При мызах запашки уменьшены, для того же что оставлено, держится обыкновенно партия из 4, 6 и 8 годовых рабочих; там где их более десяти, хозяйство считается уже обширным. В особенно горячие дни принимаются в небольшом числе поденщики и поденщицы. Когда подоспеет время жатвы, будут наниматься женщины с платой подесятинно. Затем, так как по–видимому, урожай предстоит очень хороший, может быть, будут надобны поденщики для молотьбы хлеба. Как видите, огромных затрат не требуется, и не будь горькаго безденежья, жалоб на судьбу было бы несравненно менее чем в настоящее время.
Но мы еще не кончили с обозрением хозяйства по большинству наших имений. За уменьшением запашек и скота (уменьшение первых отчасти вознаграждается обработкою и увеличением удобрений) остаются свободныя поля и покосы, из которых нужно же извлечь что нибудь, не употребляя на них своих рабочих. Тут и находится клад для предприимчиваго крестьянина, но к сожалению, дело еще ново, а потому идет гораздо тише нежели бы следовало. На наем и съемку покосов из полуохотников много, потому что труд идет скоро и результат его не заставляет себя ждать. Но брать части запашки крестьянин здесь еще не привык; его пугает сравнительно долгая работа и отдаленность выручки. Видя это, иные помещики, слишком побоявшиеся вольнаго труда, еще прошлаго года раздали все свои поля и покосы на самых невыгодных для себя условиях только для того, как выражались они, чтобы «добыть спокойствие». Теперь они весьма сожалеют о своей поспешности, кем более что и спокойствия они не добыли.
Вслед за этим, довольно розовым письмом, пошлю к вам ужасно черное, исполненное мрака и уныния. Речь будет идти о новых винных порядках и непомерном размножении кабаков за ними последовавшем. О том к чему повело такое размножение, можете составить некоторое понятие по словам нашего уездного доктора, который в пять месяцев имел более следствий об опившихся людях нежели за несколько лет, предшествовавших 1863 году.
Из дальнего угла Петербургской губернии
(Московские ведомости. 1863. № 169. 3 августа. С. 3. Под статьей подпись.: «***» Июль 1863.)
Уничтожение откупной системы, с ее безнравственностью и возмутительными неправдами… Тут мною руководит расчет самый будничный, а плавание в воде или благородное laissez-faire мне не приходит в голову. Не говорю о том что с пропившимися, обнищавшими и в кабаке торчавшими, хороших соседних отношений не поддержишь. Я знаю как дважды два, что мой садовник Сидор, человек слабаго здоровья, ныне напивающийся в год раз десять, при близости дешевки обопьется до смерти и задаст новую работу уездному медику. Второй мой кучер Кузьма пьет весьма редко, всего раза два в год, но напившись всегда кого-нибудь бьет и сам бывает побиваем, так что Француз или Немец, после подобной драки, отдали бы Богу души. Будь вино подоступнее, Кузьма сражался бы раз в неделю, и, несмотря на свое русское здоровье, получил бы наконец тумака смертоносного, по крайней мере все шансы на этот счет были бы не в его пользу, так как битвы происходили бы несравненно чаще. Между крестьянами я знаю многих хороших хозяев, теперь живущих как надо, но из всякой поездки в село являющихся пьяными; если бы питейный дом стоял около их избы, все их местности очутились бы в руках целовальника. Что же? изречет мне книжная мудрость: все-таки вы задерживаете ход нравственного развития. Если нужны жертвы, то пускай их будут. Сидор и Кузьма погибнут, но будущее поколение, наученное их примером, станет само себя воздерживать. Половина селения пойдет по миру и будет голодать, но наученная жестким опытом наконец одумается, вернется на добрый путь и станет пить лишь по одной чарке, для возбуждения аппетита! Но человек слаб, и хотя могила Сидора с Кузьмою могут служить уроком целому поколению, мне все-таки желательно чтоб эти добрые люди пожили со мною. Уже пускай лучше будущее племя как-нибудь извернется. Совершенно справедливо, что для искусства плавания необходимо влезть в воду. Но если озеро уж слишком глубоко, да на дворе стоит октябрь месяц, то я постараюсь обойтись без купанья.
Мне случалось говорить обо всем этом с людьми, хорошо знающими деревенские дела, в особенности с мировыми посредниками. Я спрашивал их нельзя ли придумать каких либо, хотя бы временных мер для обуздания пьянства и пропивания имущества. Их ответ был такой, что полнаго облегчения злу быть не может, но что приглядываясь к тому, что делают крестьяне, и прислушиваясь к их речам, толковый человек откроет путь на котором можно сделать, по крайней мере, что нибудь доброе. Всегда так бывает что известное общество, состоя под гнетом какого-нибудь недуга, почти бессознательно указывает на меры облегчающие. Жены пропившихся мужиков идут в волость жаловаться на мужей; из этого следует, что они считают свои мирские власти способными вступиться в это дело. Отчего они не относятся с тою же жалобой к ближайшей и более знакомой инстанции, то есть к сельским старшинам? Оттого что сельские старшины выбираются как-нибудь, идут в эту должность не охотно, да и власти имеют слишком мало. Подробности жалоб состоят большею частию в том, что муж, пропив все деньги, стал таскать в кабак платье и вещи. А разве нельзя устроить надзора по этой части? Разве нельзя, увеличив содержание сельских старшин, возложить на них обязанность наблюдать за домохозяевами, работающими на кабак, и доносить в волость о тех из них, которые идут по дороге к разорению? Зашатывающихся дворян берут же в опеку, почему бы обществу известнаго селения не устраивать опеки над семьею, глава которой норовит пустить ее по миру? Если прибавить к этому должный надзор за питейными домами и строгия взыскания с целовальников, вызывающих к пьянству или принимающих плату за вино вещами, то мы получим ряд мер не совсем бесполезных в теперешнее переходное время.
Но так как до сего времени ни о чем подобном еще никаких распоряжений не сделано, то случается так, что особы, страдающия от дешевки, иногда ищут защиты в своем собственном вдохновении. В одном селе, где новый и великолепный кабачище воздвигся почти рядом с церковью, проживал мужичок Антон, человек зажиточный и хороший, но слабый и пристрастный к напиткам. Женат он всего года четыре на молодой, красивой бабе, здоровой, сильной до крайности – как увидите, физическая сила красавицы играет в истории важную роль. С открытием дешевки и сооружением кабака в двух шагах, Антон запустил все хозяйство и дошел до того, что пропив наличныя деньги, какие были, снес к целовальнику за долг свой синий кафтан и лучший сарафан Палагеи. Но супруга, уже давно боровшаяся с наклонностями мужа, без успеха жаловавшаяся всем властям и самому посреднику, при этом последнем безобразии взялась за решительныя меры. Среди белаго дня, вооружась хорошей палкой, она вошла в кабак, и узрела там своего пьяного друга посреди небольшой кучки обычных заседателей. Обличительный сарафан лежал на виду, около целовальника. Без дальних ультиматумов, Палагея взяла мужа за чуб, проволочила его по питейной камере, награждая ударами палки и приговаривая что надлежит в подобном случае. Целовальник, обиженный такою сценою (остальные зрители хохотали и хвалили бабу), пришел на выручку; этого только и хотелось отважной амазонке. Мужа она поколотила бережно, вежливенько, по выражению Домостроя, но с новым врагом обнаружила все свои атлетические качества. В несколько минут времени искуситель целовальник уже лежал на полу избитый палкой до полусмерти? одежда была отобрана, а покорный муж взят за руку и уведен домой, при одобрительных восклицаниях многочисленной публики: день приходился воскресный.
Неизвестно, будет ли жаловаться виночерпий того заведения. По всей вероятности, он смолчит, тем более что храбрая Палагея не задумается в таком случае, подвергнуть его новому телесному наказанию.
Из дальнего угла Петербургской губернии
(Московские ведомости. 1963. № 199. 13 сентября. С. 3.
Под статьей подпись: «***» Август 1863 г.)
Помещики нашего края не без некотораго основания думают что столичныя жители, да и сверх того вообще русские люди не имеющие поземельной собственности ровно ничего не смыслят в ходе крестьянского дела. И надо признаться что по временам равнодушие наших столичных соотечественников, ко всему что не касается их прямой и насущной потребности? истинно повергает в изумление. Каждый образованный Немец или Англичанин, из числа живущих в России, имеет довольно ясное понятие о том как освобождены крестьяне и в каком состоянии ныне весь вопрос об их устройстве – да и может ли быть иначе, когда громадность реформы, тишина при ея введении, наконец необыкновенность всего события не могут не занять собой мыслящего человека? А каждый ли образованный Русский знает все что ему пристойно было бы знать по этой части? До сих пор я не могу позабыть того как этой зимой, около 19-го февраля, один даровитый и весьма известный в России человек огорчил меня, откровенно сознавшись что он ничего не читает о крестьянском вопросе и бежит из комнаты, когда о нем кто либо заговорит в каком бы то ни было тоне! Здесь, в деревне, за один прошлый июль месяц, подобное огорошенье произошло и со мной раза два. Сперва меня посетил, из столицы, один человек замечательного ума и блистательно отличившийся по своему роду службы, и что же, в разговоре со мною этот хороший человек смешал оброк с издельною повинностью, а выражение крестьянский надел принял за выкупную сделку с крестьянами.
Чистосердечно сознавшись в своем малом знании Положения, он однако же сказал, что, по его разумению, было бы выгоднее подарить крестьянам весь надел, потому что тогда благодарные крестьяне не затруднились бы оказать помещикам самую широкую помощь во все работах. Я слушал и не верил ушам своим. Да уж не говоря о важнейшем, сказал я наконец, вы проповедуете восстановление барщины, без всяких гарантий на ея продолжение. Если широкая помощь останется на веки, вот вам барщина, если она ослабеет и уничтожится, – вот вам разрушение всех помещичьих хозяйств в крае! Надо отдать справедливость моему собеседнику, он без труда сознался в ошибке и повторил что не знаком с ходом сельских дел в настоящее время. А трудно ли было такому дельному и трудолюбивому человеку с ним знакомиться?
Второй пример, и все в том же июле месяце. Получаю я из Петербурга письмо от одной особы, весьма не глупой. В письме этом меня между прочим спрашивают, приняты и у нас какие-либо меры на случай появления в селениях каких-нибудь агитаторов, и вообще не опасно ли в настоящее время жить в имении, возле крестьян, которых пожалуй кто нибудь и взбаламутит с помощью обмана. Запрос по–видимому проcт, но чтобы сделать его опять таки необходимо не иметь даже самомалейшаго понятия о сущности и ходе крестьянскаго дела. В 1858 году, после появления первых рескриптов, когда все мы еще ходили во мраке, можно было делать вопросы такого рода. После манифеста 19-го февраля нечто подобное было также позволительною. Наконец, прошлую осень, при последних порах барщины , при спорах по составлению уставных грамот, мнительный человек из небывавших в деревне имел бы кой-какое, хотя и во сто крат меньшее основание с опасаться за спокойствие сельского люда. Но иметь эти опасения в настоящую пору и еще сообщать их в тот уезд, где по заключению уставных грамот, на издельной повинности не осталось почти ни одного имения (в обширном районе около себя я не знаю ни одного), может лишь человек, прямо закрывающий глаза на все, что делается внутри его собственной губернии.
Я не говорю чтобы наблюдение за состоянием умов крестьянскаго населения было лишним. Я никак не думаю чтобы злонамеренных бродяг и эмиссаров, если таковы е заведутся, следовало оставлять в покое, хотя и можно быть уверенным, что при теперешнем настроении крестьян, они сами не спустят мерзавцу, который стал бы подстрекать народ к чему-нибудь худому. Я даже не утверждаю, чтобы крестьянина нашего, ? la langue, невозможно было сбить с толку системой раздражения, обманов и подстрекательств. Но я положительно убежден, что в настоящий год и на много будущих годов впереди, за отсутствием коренных, исконных причин к столкновению помещиков с крестьянами, за множеством забот о хозяйственном деле вокруг себя, никакая серьезная агитация невозможна и что даже если по недостатку властей или каким-нибудь иным случайностям , неудовольствие зародится, то проявления его не будут иметь в себе ничего быстрого или напоминающего опасность.
Прошлого года, при составлении грамот, третьяго года и так далее, – я оказался бы очень встревоженным, если бы мне сообщили, что в узде находятся человек двадцать пять эмиссионеров и подстрекателей. В настоящую минуту их может придти пятьдесят, и мало того, они могут направить свою деятельность единственно на мое имение, невозбуждая во мне малейшего страха. Допустим, что крестьяне не только не изобьют в прах и не перехватают этой компании, но станут вести с ней беседы – что же далее? Во всяком столкновении, чтоб одна сторона забыв всякую осторожность, налезла на другую, нужен какой нибудь субстанциональный предмет для спора. Какой же у нас с крестьянами теперь предмет для горячего спора, да ее так горячего, чтоб он вызвал на буйное решение? Конечно, крестьянин рад был бы платить оброка не 10 рублей, а 10 копеек, точно также как я бы радовался если бы барон Ротшильд подарил мне и тысяч сто или двести, но десять рублей с души при таком огромном наделе землею, при дешевизне денег в крае, не есть сумма, за которую люди лезут в беду и забывают мирныя занятия. Оброк может взиматься туго, может не взиматься вовсе, это конечно великая бела, но это не опасность и не буйство, а беда против которой можно принимать меры. Наконец, оброк вносится не каждый день, что ставит население в возможность одуматься и взвесить значение сопротивления, даже без особенно крутых мер по взысканию.
Поищем других оснований для столкновения. Подстрекатели , положим, станут уверять крестьян, что моя земля принадлежит миру, а не моей особе, очень хорошо. Если бы моя земля была усыпана червонцами или даже скромными пятаками, дело вышло бы худое: возбудить корыстные инстинкты человека и прямо указать на возможность скораго их удовлетворения, лучшая тактика для возмутителя. Но ни червонцев, ни пятаков на моих полях не родится, а то что на них родится, в настоящие минуты или уже снято, или еще не дозрело, а главное, не представляет собою никакого особеннаго сокровища. Если миру разделить весь мой настоящий и будущий урожай этого лета, то на душу придется по телеге сена и по весьма маленькому мешку зерна, стало быть игра не стоит свеч, а добыча – хищения. При разделе земли, отводе надела и всем том что требовалось для уставной грамоты, было возможно рассориться и даже сильно сцепиться, но захватить землю как носовой платок невозможно: перед захватом должны же быть предъявлены претензии, и стало быть дело тотчас же примет оборот тяжебный, а не хищнический.
Где еще отыскать предлогов для немедленнаго буйнаго столкновения? По-видимому, для этой цели, подстрекатель не без удобства может побуждать крестьян к истреблению моего леса, потраве полей, вообще нарушению всех соседних приличий, а через такую политику я должен буду, волей-неволей, вовлечься в спор, прибегать к карательным мерам, на насилие отвечать взысканиями. Но и тут результата выйдет немного, не только от оттого, что между крестьянами весьма много людей умных и нравственных, но потому еще что все они заняты по горло, между тем как всякое флибустьерство требует много свободного времени. Если я не надул и не обидел мужика при развязке моих с ним отношений, то мужику этому слишком довольно труда над своим положением, и вообще всяких путей для действительного улучшения своей жизни. Вся рабочая сила , какою только располагает его семья , рассчитана и направлена так, что если и малая часть будет обращена к какой-нибудь неправильной деятельности, хозяйство от того непременно потерпит.
Я слишком подробно заговорился о печальном неведении многих хороших людей насчет хода и сущности крестьянскаго дела, а между тем главное по этой части еще впереди. Не только в частной беседе или письмах, но к прискорбию знающих людей, – и в печати нашей попадаются суждения, сочинители которых словно бились друг с другом об заклад кто из них угобзится высказать более незнания сельскаго хозяйства. Уж я не говорю о трудах разных гелертеров, со школьных своих лет не ездивших из Петербурга никуда далее Парголова, о рапсодиях описанных юношами эмигрировавшими от забот сего мира в свою холодную квартиру на Песках или в Коломне, но лица, по-видимому ездившие по России и никак не проквасившия себя в тиши кабинетов, по временам пишут и печатают черт знает что такое. Всем известно, что в настоящее время во многих губерниях и уездах (в том числе и нашем).
Идут толки о сокращении мировых посредников. Известно также, что эта мера основана на необходимости сокращения расходов, за последнее время слишком тяжело налегших на все население. Известно также, что многие из посредников, безпрекословно и ревностно работавших в трудную пору, сами желают оставить свои места теперь, когда главная часть их дела выполнена. Я знаю посредников, которые за два крутые года совершенно бросили на чужие руки занятия по собственным имениям, – винить ли их за то, что они наконец пожелали заняться и своими делами? А между тем мы не раз уже читали в журналах, что сокращение количества мировых участков есть не что иное как хитрость землевладельцев-крепостников, жаждущих отделаться от ненавистнаго учреждения. Готовность же, с которою сами посредники встречают шанс прекращения своих занятий, истолковывается охлаждением передовых и лучших людей края к своей будто бы неблагодарной ми встречающей безпрерывныя помехи службе.
За десятки губерний и сотни уездов отвечать трудно, но кажется мне, что добросовестное изучение вопроса как его понимают в одной известной местности (не имеющей, кроме того, ничего особеннаго и ярко выдающегося перед другими). Здесь будет полезнее многих общих выводов. В нашем уезде – шесть посредников. Несмотря на это количество, несмотря на то что по самой сущности их службы, у каждого из них не мало хулителей, ни прошлаго, ни третьяго года никто не помышлял об уменьшении их комплекта. Если бы в то время кто-нибудь заикнулся о чем-либо подобном, весь край или бы завопил или бы засмеялся. Сами они не знали дня спокойнаго, а во время составления грамот выбивались из сил, и служба их была тяжела невыносимо. Я никогда не забуду как в одной из моих деревень наш посредник провел целый день с раннего утра до девяти часов вечера, добиваясь от крестьян чего бы они хотели в замене клочка земли, оказавшагося для них неудобным. Всякий говорил свое, ругался с соседом, витийствовал, и эта пытка могла вывести из терпения всякое существо, менее умное и сильное чувством долга. Для наблюдения за тем чтобы работы шли хотя как-нибудь, этот же посредник за одно лето был, по крайней мере, раз шесть в каждом из имений своего участка. Не один из помещиков нашего участка на него хмурился, старушки обоего пола говорили, что он мирволит мужику, но попробовал бы кто-нибудь отнять у нас нашего посредника или поставить его в невозможность бывать у нас так часто! В настоящую пору пыток, описанных мною, быть не может, а дела сократились до того, что по моему мнению, например, с весны по настоящее число, не было ни однаго случая, по которому бы помещик должен обратиться к содействию мирового посред6ника.
Мне скажут: вы счастливы, что у вас нашелся посредник, который. Забывая своре спокойствие, работал грудью, покончил все грамоты ранее срока, и теперь может отдыхать на заслуженных лаврах! Но я возражу на это, что и другие посредники уезда сделали свое дело как следует, между тем как сами помещики, не видя для себя ровно никаких выгод в дальнейшем затягивании уставных грамот, нисколько не уклонялись от своей обязанности по этой части. А потому в настоящую минуту, когда главная задача выполнена, весьма естественно помышлять о сокращении расходов ею вызванных. Где эти расходы почему-либо оказываются тяжелее (напр. при редком населении, слишком большом количестве мировых участков и т.д.), там и желание уменьшить их высказывается довольно громко. Об особенно же пламенном стремлении сокращать количество мировых участков я не слыхал ни разу, хотя имею много известий из многих губерний. Это вопрос чисто денежный и, как кажется мне. Он важен не сам по себе, а в связи с другими подобными вопросами. Все деревенские жители хорошо видят, что во многих административных распоряжениях, больших и малых, прежняя скаредность по денежной части сменилась какою-то непонятною щедростью, результат которой посредственно или непосредственно, касается нашего кармана. За исключение бедных сельских старшин трудящихся за копеечное вознаграждение, всем новым чинам высшаго и низшаго управления назначено хорошее содержание, старым чиновникам прибавлено жалованье создано много новых должностей. Наконец придумано много новых расходов, покрывающихся земскими суммами. В одной волости возводится здание для конторы, в другой строят краевую школу, когда можно было бы до более изобильной поры, довольствоваться наемным помещением; там собирают деньги на проведение ново дороги до станции на железном пути. Все это прекрасно и похвально, но надо признаться, имеет свою долю опрометчивости. Крестьянин очень кряхтит и помещик хмурится, когда доходит до платежа поземельных денег с него причитающихся. Чего же мудреного что при таком настроении, всякое предположение клонящееся к самому небольшому сокращению расходов, принимается что при таком настроении, всякое предположение клонящееся к самому небольшому сокращению расходов, принимается с одобрением?
Уменьшение мировых участков имеет причиною ненависть к посреднику и желании от него избавиться! Вовремя же проявилась эта ненависть, надо признаться! Худые посредники не были редкостью? хотя все сознаются что они были исключением из общего правила. Но там где они оказались, и где от них не удалось избавиться всеми дозволенными средствами, вред, ими сотворенный, уже причинен и по части большаго вреда остаются на их долю одни мелочи. Те из них которые не препятствовали теснить крестьянина и обмеривать его качеством земли при наделе, уже не могут придумать ничего более сквернаго, французы же, т.е. посредники, у которых Положение было лишь отдаленною темой для земледельчески-бестолковых экспериментов, или свернули себе шею, или совершенно потеряли доверие крестьян, или уже провели известное количество хозяйств в такое расстройство, что более портить по этой части им нечего. Да и наконец, кто же гарантировал что при сокращении участков, на своих местах останутся посредники наши любезные, а французы или ленивцы исчезнут в тартар? Если бы мы умели спустить их в крутое время, когда их отстранение точно имело бы влияние на ход дел наших, то почему же теперь наши усилия должны увенчаться успехом?
Заключая мои заметки об этом предмете, я должен сказать, что, по моему крайнему разумению, дело о сокращении количества мировых участков оставалось бы в числе домашних и чисто хозяйственных дел каждой губернии, если б ему произвольно не придали какого-то трансцендентального истолкования. В разговоре мы бываем довольно просты и практичны, но взяв перо в руки, мы непременно кидаемся «обобщать», «ставить вопрос», «выяснять внутрь смысл фактов», хотя бы даже количество этих фактов оказывалось весьма скудным. Решено да и только, что сословие помещиков наполнено ехидными крепостниками, жаждущими притеснить мужика и непременно помышляющими о возвращении к старому порядку вещей, хотя возвращение это невозможнее чем прогулка на голове вокруг света. Года прошли, реформа совершилась, как никто о том и не загадывал, сельский труд установился на новых основаниях, тысячи новых забот отгоняют и самую память о прошлом, – а между тем неглупые люди, восседающие в праздности по столицам, продолжают выяснять смысл фактов, и предостерегать общество от ехидных крепостников так и норовящих восстановить крепостное право!
Из дальнего угла Петербургской губернии
(Московские ведомости. 1863. № 20. 11 октября. С. 3.
Под статьей подпись.: «***».Сентябрь, 1863.)
Пришла пора подводить счеты за настоящее лето, и лица помещиков заметно омрачились. Нельзя сказать, чтобы в нашем крае урожай был не хорош, ни градобитий, ни иных подобных бед мы не видали; цены на хлеб чрезвычайно высоки, вольный труд везде шел отлично. А между тем у всех тяжело на душе, и грядущее рисуется не в привлекательных красках. Дело в то, что мы все, с обычною нашею способностью бросаться из крайности в крайность, слишком шибко перекинулись от полнаго уныния к оптимизму, и основываясь на кое-каких утешительных явлениях по хозяйственной части, чуть ли не уверили себя, что пора жертв и лишений совсем проходит. Увы, она точно проходит, но проходит чрезвычайно медленно, и долго еще будет проходить да проходить, тем более что многия посторонния обстоятельства ее задерживают. Что ж делать, спасибо судьбе и за несколько месяцев светлых ожиданий, особенно если ожидания эти не повели к излишним расходам и какому-нибудь рискованному нововведению. Вольный труд нас истинно услаждал и радовал: десять рабочих стоили всякой большой барщины, а там где имелось двадцать, хозяйство поддерживалось в огромных размерах. Нельзя было не порадоваться, глядя как в один день выкашивались луга, на которых еще так недавно толпы народа копались по неделе. Какими огромными площадями чернело вспахиваемое поле, в вечер, после перваго же дня работы! Но увы! Каждый из этих превосходных работников стоил, считая с продовольствием, до ста рублей в год, а к этому нужно прибавить еще затраты сделанныя на приобретение лошадей, телег, других земледельческих снарядов, да на постройку помещения для наемных людей! Пока еще хлеб стоял на полях и никаких приблизительных разчетов было нельзя делать, почти всякий хозяин преувеличивал его количество и стало быть главную статью своих доходов. Но теперь хлеб снят в обоих полях, снопы сочтены, пробныя риги обмолочены… и мы оказались бедней чем думали.
Как известно, главное сокращение помещичьих запашек началось еще с 1861 года, так что озимые хлеба прошлаго года родились уже на полях уменьшенных, уродились же они почти повсюду так, что мы встрепенулись от радости. На моих полях, убавленных ровно на половину, ржи родилось только тремя тысячами