Из дальнего угла Петербургской губернии
(Северная пчела. 1862. № 206. 1 августа. Среда. С. 821-822.
Под статьей подпись: –М.–. П 10-го июля 1862 г.)

Практическая сторона деятельности, беспрестанное соприкосновение с жизнию, в естественных и насущных ее проявлениях, вот самые утешительные стороны сельской жизни, особенно в настоящее время!. Чаще и чаще нам встречаются люди, приехавшие в свое деревенское уединение неохотно, почти против воли, и чрез несколько времени начинающих отзываться о столичной жизни почти что с отвращением. Иначе и быть не может: мы слишком долго убегали от своих имений, слишком долго смотрели на деревенскую жизнь с величавостью сатирика, или с сантиментальностью книжного филантропа. Мы и не заметили того, что провинциальная глушь мало-помалу выскользнула из-под влияния нашей сатиры и из-под ласкового взгляда нашей филантропии. В лице большинства мировых властей деревня не только показала свою полную независимость от столичных умников, но даже умников этих заставила воскликнуть с удивлением: как это, вне нашего круга и наших знаменитостей, нашлись такие хорошие люди? Да, сельская жизнь, которую мы преследовали и громили, дала нам этих людей, и еще много полезного даст нам она, и во многом может быть, отрезвит тех столичных мечтателей, которые еще недавно судили о ней так смело и так криво.

Великое достоинство деревенской жизни, как в больших, так и в малых делах, есть между прочим отсутствие торопливости, которая отравляет нашу жизнь в столицах. Здесь мы никого не ждем, не теряем минуты ни в чьей передней, не связаны никак принудительными занятиями, оттого у нас довольно времени и на дело, и на обсуждение дел и на простую дружескую беседу. Подобно многим, много пошатавшимся по свету лицам, я имел счастие, и даже за границей, пользоваться обществом городских людей, добывших себе почетную известность, даже славу по разным отраслям деятельности; но, при всем моем к ним уважении, скажу откровенно, что беседа с этими лицами, весьма часто истинно блистательными в гостиной, не давала мне половины того удовольствия, которое здесь, в глуши, дает мне беседа отличного посредника, дельного помещика, бывалого судебного следователя. Предметы этой последней беседы для меня ближе и проще, да сверх того в ней нет ничего спешного и неполного. В столице часто случалось, что после вечера, проведенного с людьми опытного таланта и известной учености, в душе оставалось одно не лишенное приятности впечатление, какое производится лживой речью и вечером, проведенным не скучно, – впечатление неопределенное и не залегающее в памяти. Здесь, вдалеке, в деревне, после каждого собрания близких людей выносишь что-нибудь, о чем хочется поговорить и подумать. Может быть, тут я сам виноват; может быть, по складу моего ума, все практическое и близкое  земле для меня дороже отвлеченностей и общих выводов, но это так и в своей слабости я признаюсь не краснея.

Недавно я провел вечер, разговаривая с нашим доктором и еще с одним из должностных лиц околотка по поводу уголовного дела, только что ими поконченного в сфере их занятий. Когда мы поужинали и разошлись на покой, я долго, лежа в постеле, думал, почему рассказы, сейчас лишь мною слышанные, показались мне занимательнее и дельнее тысячи подобных рассказов, слышанных мною в столице? Всякому горожанину, имеющему знакомство между служащими людьми, не раз приходится узнавать об уголовных дела, самых необычайных, о преступлениях чрезвычайно разительных. Мне оно случалось беспрестанно: не рассказы всегда почти, так сказать, скользили по мне, или пугали на мгновение, а затем проходили бесследно. Я так и чувствовал, что факт, хотя превосходно рассказанный, поступал ко мне из десятых рук; что он предварительно прошел целую цепь расскащиков, или, что еще хуже, был взят их мертвых бумаг, писанных людьми, видевших во всем событии один предмет для канцелярской работы. Теперь было не то. Событие передали люди, заинтересованные его ходом, видавшие преступника, бывшие на месте, и имевшие достаточно времени на обсуждение всего, что  привлекло к себе их внимание. Поэтому оно не только живее заговорило моему воображению, не только представилось мне как самая отчетливая картина, но, не взирая на свою немногосложность, навело меня на множество весьма сложных рассуждений.

В помещичьем имении Ивановском, деревне Ивановской, невдалеке от уездного города, в начале прошлого мая месяца, без вести пропала молодая женщина. Я перезабыл имена, но, чтоб не писать: один крестьянин, одна крестьянка, буду называть действующий лиц именами, какие прийдут на память. Анна Алексеева – назовем так пропавшую женщину – была молода, красива собою, замуж вышла с полгода назад, без всякого принуждения от родных, за кроткий характер свой она была всеми любима. И разбойнику с прохожей бабы взять нечего, а о разбойниках в нашем крае не слыхано – кому же понадобилось извести бедную Анну Алексееву? За неимением открытых неприятеле, подозрения, как водится, обратились на людей близких, между прочим на мужа пропавшей женщины, Прокофья Егорова. Егоров считался работящим, исправным крестьянином: ему не было еще тридцати лет, а он жил лучше многих пожилых хозяев, не раз хаживал в Петербург и всегда возвращался с деньгами; соседи его уважали и прочили на место сельского старшины, так как старшина настоящий больше посещал кабак, нежели заботился о своей должности. За Прокофьевым в старое время имелся один только грешок: пристрастие к женскому полу, а как он был из себя очень молодцеват, а нравы его края не отличались особливой чистотою, то по соседству водились вдовы и девушки, с которыми он, до своей свадьбы в разное время, имел слишком дружественные отношения. Особенно одна из них, Авдотья Васильева, вдова ополченца, по соседским слухам, весьма сердилась, по случаю женитьбы Прокофия; после его свадьбы пыталась возобновлять былую связь, и, может быть, не совсем безуспешно, потому что после светлого праздника и в первых числах мая, ее иногда видали одну с Егоровым. Но за вдовой, кроме резвости нравов, обычной в одиноких солдатках, большего греха никогда не ведали, а поведение молодого мужа, после постигшего его несчастия, не подавало повода ни к каким подозрениям. Мало того, что он сильно исхудал в какие-нибудь две недели, – на всех поисках по окрестностям он оказывался впереди всех, но и по ночам уходил из дома отыскивать свою Анну. Один раз, ночью же, он пробрался к небольшому озеру, окруженному болотами, верстах в десяти от деревни, и возвратился оттуда в грязи и тине по пояс. С солдаткой видался он только на улице; если б он и хотел, то ему приходилось не под силу возвратиться к старым шалостям, так он ослабел и загрустился.

Между тем поиски, открывшиеся дня через два поле того, как пропала Анна Алексеева, привели к кое-каким загадочным открытиям: Молодую женщину видели в последний раз близ деревни, вечером; шла она по дороге к господскому скотному двору, куда была наряжена старостой для доения коров или какой-нибудь подобной работы. Весь путь от деревни до места назначения состоял из двух без малого верст, по холмистой местности, между молодым, и частым лесом. На скотный двор Анна не приходила. Значит, всего ближе было искать следов ее в кустах и перелесках направо и налево от дороги. Следов, однако, не нашлось или, лучше сказать, нашлось что-то такое, что и могло и не могло признаться за след преступления. В сотне шагов от дороги, за густой стенкой березок и чистого ельника в небольшой прогалине, увидели небольшое углубление, сделанное в земле не заступом и не острым каким-нибудь орудием, а руками или куском дерева. В глубину оно имело около аршина длиною и шириной приходилось в рост человеческий. Крестьянские дети, которых игры всегда представляют некоторое подобие полевых работ, могли сделать эту яму, представляя себе, что копают канаву или утраивают гряду в огороде; но размер труда предполагал многих участников или долгое занятие, а никто из ребятишек не знал этой ямы. Было еще важное обстоятельство, показывавшее, что яма едва ли всегда оставалась пустою – и дно, и края ее покрывались целой кучей больших жуков, которые обыкновенно встречаются поодиночке или маленькими партиями, а без особливой приманки не сходятся в таком количестве.

Через несколько дней пастух, гонявший стадо на прогалине того же леса, только более чем за две верст т дороги, для чего-то захотел вырезать себе прямую палку. Вошел в лес, и, выискивая побегов поровнее, забрел в порядочную трущобу. Отыскавши ветку по своему вкусу, он нагнулся к земле, чтоб ее срезать, и увидел несколько больших жуков, двигавшихся по одному и тому же направлению. Он сделал несколько шагов за ними, и увидел жуков еще больше, совершенно таких же, каких он видел в яме близ дорог, – в яме, на днях только занимавшей собой всю деревню. Пастух огляделся вокруг – недалеко от него между чащею, оказывалось местечко свободное от деревьев, а на местечке опять яма, в рост и охват человека, только глубиной аршина в два, и очевидно сперва выкопанная лопатой, потом закиданная и вновь разрытая. Жуки возились по дну или по краям одной сплошною черною массою. Пастух рассказал об этом в деревне, народ снова сошелся, постоял над новой ямой, обшарил все места по близости, и н до чего не добрался. Наступила рабочая пора, о пропавшей женщине и о загадочных ямах стали говорить реже, никаких следов для нового розыска не открывалось. Если кто и держал в своей душе подозрение на Прокофья Егорова, то подозрение это становилось слабее с дня на день. Невозможно было видеть без грусти, как за какой-нибудь месяц времени захирел бедный парень. Казалось, ничто ему не грозило, а между тем он все худел и бродил, как полоумный.

В один из редких теплых вечеров прошлого месяца, в праздник, человек десять крестьян сельца Ивановского сидело на бревнах у конца деревни. Они кончили работу по просьбе соседа, переносившего свое жилье, и, еще не отправляясь по домам, вели беседу. В это время к ним подошел Прокофий Егоров. Его посадили, сказали ему, что нехорошо так убиваться горем, что баба его была, конечно, баба тихая и хорошая, но что не он первый теряет жену, и так далее. К удивлению соседей, Прокофий только спокойно поглядел на них и ответил: «Неужели же вам не в догадку, отчего я извелся хуже, чем с глазу? Нечего таиться, ребята, или лукавый попутал. Я убил Анютку!».

Пошли восклицания, качанья головой и расспросы. Прокофий рассказал все дело с величайшей подробностью. За несколько дней до преступления, выпивши, он повстречался со своей прежней любовницей-солдаткой и возобновил с ней сношения. Она подговорила его отделаться от жены  и прибавила, что, если ему самому страшно, то она готова сама этим заняться. «Рассудил я тут, – заметил Прокофий, – что уже коли умирать Анютке, так лучше умирать от своего человека, а та ведьма, может быть, ее еще б помучила перед смертью». Решившись таким образом, он стал на дороге между мызой и своей деревней, а когда молодая жена пошла на скотный двор для работы, Прокофий ее встретил. Шутя, он стал заигрывать с нею, шутя оттащил ее в перелесок, так повалил ее, сжал ей шею между колен и задушил так скоро, что бедная не успела и вскрикнуть. Выбрав глухое место, он руками и ножиком выкопал яму, положил туда тело, засыпал и, поработавши, таким образом, часть ночи, осторожно возвратился в деревню.

С первого же дня после убийства, невыносимая тоска напала на Прокофия; не понимая хорошо того, что происходило в собственной душе, он счел тоску эту за страх по случаю начавшихся розысков. Мертвое тело лежало слишком близко к дороге к деревне. В одну бессонную ночь несчастный пробрался туда, разрыл яму, взвалил тело, уже начавшее разлагаться, пронес его далее в лес, выбрал площадку не заплетенную корнями, и, с помощию лопаты, захваченной дома, кончил новую могилу. Но и после того тоска не отлегла ни насколько. Снова принимая ее за страх розысков, Прокофий снова поднялся ночью, снова пробрался в лес, раскопал вторую яму, и опять понес тело своей жертвы, с лишком за пять верст, к пустому озеру, окруженному болотами. Какие слова передадут то, что чувствовал он под тяжестью своей ужасной ноши, шагая по трясинам, обходя так называемые окошки, и в темноте высматривая места более удобного для своих намерений? Кроме трупа, он нес собою скрученную веревку. Наконец, отыскал он в болоте нечто вроде провала глубокого и полного водою; туда он опустил тело, навязавши на него камни, а потом закидал место хворостом и древесной гнилью, какая валялась около. В деревню пришел он, когда уже все поднялось, привыкнув видеть его на всех поисках; встречные, которые не догадались ни о чем, и только спросили, где его угораздило так себя обработать. Он был в грязи и воде по горло.

Казалось, концы были спрятаны: на болото и по пустому озеру никто никогда не ездил. И говорить про Анютку уж переставали, а на душе все не прояснивалось, и всякий прожитой день казался хуже вчерашнего. Раскинувши умом, Прокофий догадался, откуда пришла к нему тоска, а затем, при первой встрече с кружком соседей, совершил переданное нами признание. «От Божьих глаз не спрячешься», – заметил он, покончивши с рассказом, – а такой жизни, которая теперь мне выпала, не пожелаю я и злому разбойнику».

Когда бедный парень замолчал, произошло то, что, как кажется, может произойти только у нас, в России. Мужички еще раз покачав головами, сказали: «Ишь ты какая оказия? Бесчастный ты человек родился, эх ты, Проха, Проха!» а потом, досидевши до своего часа, и, не выказывая особенной тревоги, разошлись по избам. Прокофий ушел с ними, пробрался домой, и через полчаса вся деревня предалась такому отдохновению, что десять убийц могли бы из нее уйти без препятствия, да каждый еще и накуролесить пред уходом. Утром, однако же, вся деревня уже знала всю историю с Анюткой, а сельский староста, не торопясь, признал нужным  арестовать преступника. Солнце уже высоко стояло на нее, когда этот представитель власти, с несколькими старика, подошел к избе Прокофия. Дверь не была заперта изнутри, и уступила с первого раз: «Верно удрал окаянный», – подумал старшина, входя в избу. Но опасения его не оправдались: в сенях на холодке, преступник спал и спал так сладко, что пришлось его потрясти за рубашку. Он раскрыл глаза с довольным видом, его лицо казалось свежее и чище против вчерашнего. Привставши с лавки, Прокофий перекрестился с набожным видом: «Слава тебе господи!» – сказал он, – Первую ночь проспал я за этот месяц. Вы, верно, за мной пришли, братцы?» и он отдался в руки без всякого сопротивления.

Само собою разумеется, следствие подтвердило все признания Прокофья относительно самого убийства. Он сам привел доктора и следователя к провалу, где скрывал тело; сам указал, как лучше будет его вытащить. На счет вдовы ополченца розыск оказался несравненно бесплоднее: ловкая баба отлично знала магическую силу слов: знать не знаю, ведать не ведаю, и, хотя к признаниям преступника присоединились россказни нескольких крестьян о том, что будто бы та же Авдотья Васильева отравила своего мужа-ополченца красным яйцом на пасхе, но до сих пор против нее никаких улик не найдено.